Рассказ Шпион-карапуз

За окном стояла осень. Пока еще ранняя осень, без дождей и холодного ветра. Такая осень, которая внушает душе человека уверенность, дарит романтическое, умиротворенное настроение и спокойствие. Небо было кристально-чистым, а воздух на редкость прозрачным. Одевшись потеплее, я решил выйти из дому и погулять по парку, расположенному вблизи моего дома. Под ногами весело шуршали листья, хозяева играли со своими собаками, воробьи клевали брошенные им крошки хлеба. В душе моей царило спокойствие и безмятежность и, казалось бы, вряд ли что-нибудь смогло бы испортить мне настроение. Я шел к центру парка, чтобы насладиться чудесным видом осенней природы. Немного устав от пешей прогулки, я решил поискать скамеечку. Уходить далеко не хотелось, поэтому я медленно побрел к ближайшей скамейке, на которой сидел странного вида человек. Вроде бы это был мужчина, очень высокого роста. Одет он был в черное длинное пальто с капюшоном, из-за которого нельзя было различить ни малейших черт лица незнакомца. Увидев меня, человек в черном предложил мне присесть рядом с ним. Я, конечно, немного смутился, но все же выполнил просьбу незнакомца. Несколько минут мы сидели не двигаясь и никто не проронил ни слова. Вокруг была тишина. Немного пугающая и весьма настораживающая тишина. Я немного испугался. Мужчина в черном повернул ко мне свое лицо, и я успел различить некоторые его черты: чрезвычайная бледность кожи, длинные кривые зубы и маленькие узкие глазки. Из его кармана торчал кусок какой-то жеванной бумаги и красивая антикварная ручка. Через мгновение этот незнакомец заговорил со мной. От первой фразы, раздавшейся из его уст я обомлел и мой разум немного помутился... Я не знал что делать...

А сказал-то он всего одно слово – «Фальшь!» Причем, даже не сказал, а как-то отрывисто выкрикнул, плюнул этим словом, словно бросал им вызов всей окружающей его осенней гармонии. «Фальшь!», - проскрежетали его зубы, и этот резкий отрывистый звук пронёсся по осеннему парку, всколыхнул ярко-оранжевые кроны деревьев и унёсся ввысь, в кристально-чистое небо. «Фальшь!»,- крикнул он царившему вокруг спокойствию и безмятежности, чирикающим воробьям и радостно лающим собакам, сидевшим на лавочках старикам и гуляющим под руку парочкам. «Фальшь!», - крикнул он всем им, и я вдруг ясно ощутил, что это слово – «Фальшь!» - было сказано и мне.
«Ненормальный», - была первая моя мысль. Действительно, этот человек, наверно, находился не в своем уме. Так же, как дурачки из дома скорби – болтающие о чём-то своём, лепечущие что-то несуразное, но вместе с тем полагающие, будто говорят о чём-то необыкновенно важном. Но если дурачки вызывали у меня улыбку, то этот субъект скорее тревожил и беспокоил меня. Вся его наружность была мне неприятна, она вызывала некое чувство…. нет, не страха, а какой-то гадливости. Было в этом субъекте что-то невообразимо уродливое, хотя, наверно, я бы и не смог сказать что именно. Уродство его было каким неуловимым и необъяснимым, но вместе с тем, оно чувствовалось уже с первого взгляда. Я думаю, я смог бы изобразить это на холсте, но вот подобрать нужные для описания слова – значительно труднее. И не потому, что я забыл лицо того человека – вовсе нет; даже по прошествии многих лет мне ничего не стоит представить его перед глазами.
- Да, да, молодой человек, я говорю о фальши, - продолжил между тем странный субъект. Он обращался ко мне, нисколько не заботясь о том, слушаю я его или нет. – Здесь везде царит фальшь, она кругом, ею даже воздух пропитан. Ощутите это своим умом и своим сердцем. Почувствуйте атмосферу недовольства и обиды. Поглядите на молодых безработных людей с унылым и скучающим видом. Судьба швыряет их в пасть голода и инфляции, отбирает у них надежду. Там, за парком, есть магазин еврея Михельса, да вы должны знать, так вот – проходя мимо, я много раз замечал, как в свете его витрин кажутся измождёнными лица наших юношей…
   Я с неприязненной внимательностью оглядел человека в чёрном. Издевается, старый хрен... Нет, не похоже…
   Дело в том, что этот человек сейчас во многом повторил те мысли, которые терзали меня сегодняшним утром. Как раз сегодня я был в магазине у Михельса: он хотел заказать мне вывеску, но мы так и не сошлись в цене. Неприятный тип был этот Михельс - хитрый и жадный до денег, бравший под залог у бедняков ценные вещи под грабительские проценты.
- Ну ладно ещё Михельс, он еврей, от него ничего другого ждать не приходится, - продолжал между тем человек в чёрном. – Но ведь в двух кварталах отсюда есть Божий Храм, изумительный постройка, XVI век, памятник архитектуры. Думаете, там что-то лучше? Нет, и там та же обдираловка, и там готовы выбить последний грош из бедной вдовы. Только Михельс торгует разным старьём, а там, в Храме, торгуют верой и идеалами. Вот Михельс ничего не требует от вас кроме товара и денег – он вполне дозволяет себя ненавидеть; ему главное – получить с вас прибыль, а остальное его мало заботит. То ли дело святые отцы из храма – этим мало ободрать вас; они ещё желают для себя любви и почёта. Во времена голода и инфляции эти паразиты жируют за счёт прихожан да ещё мнят себя праведными! Фальшь, одна фальшь кругом.
   Я ещё раз посмотрел на человека в чёрном. Только сейчас я заметил, что мой собеседник - в общем-то, уже довольно пожилой человек, можно сказать - старик. Я заглянул в его маленькие глаза и увидел в них отпечаток старческой мудрости. Впервые за всё время нашего общения человек в чёрном заинтересовал меня. В его уродстве я увидел даже что-то располагающее – ведь он не пытался скрыть это, то есть, говоря его языком, не шёл на поводу у фальши. Неожиданно мне подумалось, что мой собеседник очень похож на нездоровую совесть из рассказа Марк Твена. Да, именно так должна она выглядеть – уродливо и немного пугающе, и именно ощущение гадливости должна вызывать у людей нездоровая совесть. Хочется избавиться от неё, закрыть глаза и не видеть, и куда как труднее обратить к ней свой взор; поговорить с ней по душам.

- А вы богохульник, - между тем заметил я человеку в чёрном.
- О нет, - скорбно покачал головой старик, - я хулю не бога. Я хулю образованных книжников, напыщенных и самоуверенных, мнящих себя едва ли не гениальными, но непонимающих одной простой вещи – что ум это не знание чужих мыслей, а наличие своих. Умный человек, прочитав философский трактат, почерпнет оттуда мысль мудреца, поймёт её, но дальше домысливать будет уже сам. А дурак? Дурак не поймёт ничего – он просто заучит мысль мудреца наизусть и будет похваляться своими знаниями, бездумно цитируя зачастую целые главы. А теперь подумайте, молодой человек, сможет ли такой книжник донести до простых людей Слово Божье?
- Пожалуй, нет, - усмехнулся я.
- Да ни в жизни! – воскликнул старик. – Для начала ему надо понять и уразуметь это Слово. А между таким пониманием и пустым зазубриванием глав из Евангелия лежит огромная пропасть.
- Так сами вы верующий? – спросил я.
Старик задумчиво потеребил подбородок.
- Если отвечать просто «да» или «нет», то «нет». Я не верующий. Но позвольте мне вам объяснить. Я не верю в бога – я просто знаю, что он есть. И знаю его волю. И уж поверьте: разница между понятиями «знать» и «верить» поистине огромна.
- Вы знаете волю Бога? – рассмеялся я.
- Зря смеётесь, - насупился старик. – Это вовсе не так трудно, как талдычат нам торгующие идеалами и верой святые отцы. Раз им не дано знать волю Бога – они считают, что и никому этого не дано. И такой глупости они потом учат своих прихожан. Им не понять, что Бог живёт в нас. Что воля наша – от Бога. Что наличие в человеке твёрдой воли уже говорит о том, что в нём живёт Бог; тогда как отсутствие воли говорит о прямо противоположном.
- Уж больно у вас всё просто, - недоверчиво хмыкнул я. – Не знаю, кто запудрил вам мозги этой ахинеей, но, по-моему, вы говорите сейчас полную чушь.
- Молодой человек, ай-яй-яй, - покачал головой старик. – Это вам запудрили
мозги. Не пытайтесь усложнить вещи, наоборот – стремитесь максимально упростить их, иначе вы рискуете заблудиться в трёх соснах. А самое главное – никогда не идеализируйте то, что пошло и банально. Ох уж мне этот фальшивый переливчатый свет тёмного подвала, где фабрикуются идеалы. Коварный шёпот и шушуканье из тёмных углов. Каждый звук там ложь, и эта ложь перекрашивает порок в добродетель. Бессилие обращается добротой. Трусливая подлость - смирением, подчинение ненавистному - послушанием, а робость и неумение постоять за себя там называют прощением. Они убоги, безо всякого сомнения убоги, но они говорят, что это их убожество есть знак Божьего избранничества и отличия, что бьют как раз тех собак, которых больше всего любят; и за это их убожество они ждут благодарной оплаты – но нет, не золота, а счастья. И это они зовут «блаженством»!! И они же пытаются дать нам понять, будто они лучше, чем сильные мира сего, лучше, чем те, чьи плевки этим убогим надлежит лизать. А лижут плевки они не из страха, вовсе нет – а по воле Божьей, поскольку это Бог призывает их к смирению. «Мы, добрые, — мы праведны», — вот их слова, и то, чего они требуют, они называют не возмездием, но «торжеством справедливости»; то, что они ненавидят, это не враг их, нет! они ненавидят «несправедливость», «безбожие»; а утешение от жизненных страданий, свою фантасмагорию оговоренного будущего блаженства эти существа именуют «Страшным судом», пришествием их царства, «Царства Божия», — а пока что они живут «в вере», «в любви», «в надежде».
- Фридрих Ницше? поинтересовался я.
- Верно! – воскликнул старик. – Молодой человек, а вы читаете Ницше? Что ж, браво, поверьте мне – прочитав его, вы не впустую потратили время.
Похвала старика польстила мне, и я даже немного смутился.
- Да на самом деле, я мало что читал у него, - попытался объяснить я. – Так, если что-то попадалось под руку просто..
- Ну знаете,- ехидно улыбнулся старик, - много чего может попасть случайно людям под руку, ну уж никак не труды Фридриха Ницше.
- На самом деле я купил томик Ницше только из-за «Казуса Вагнера», - признался я, – а «По ту сторону добра и зла» мне, действительно, попалось случайно. Просто это всё было в одной книжке. Видите ли, я большой поклонник творчества Вагнера. Вот и интересовался.
- О, Рихард Вагнер! – вскричал старик. – Это гений, великий гений музыки!
- Некоторые говорят, он продал душу дьяволу, - усмехнулся я.
Это моё замечание почему-то вызвало у старика поразительно бурную реакцию.
- Не верьте!– замотал он головой. – Это всё пустые сплетни. Душа Вагнера всегда была при нём – иначе разве смог бы он написать своего «Летучего голландца»? Да ни за что! Нет, молодой человек, душа Вагнера целиком в его творчестве. Ах, что за чудо его «Лоэнгрин»! А «Тристан и Изольда»? А «Парсифаль» - это предсмертное его творение, доказывающее, что свою душу Вагнер хранил до последних дней. О нет, душа Рихарда Вагнера не досталась дьяволу. Ни дьяволу, ни богу – нет, она досталась только музыке, и в этой поразительной и могучей музыке она живёт до сих пор.
Старик мечтательно воздел глаза к небу. Я смотрел на него с нескрываемым удивлением – ведь он говорил о душе великого композитора так, словно наверняка знал, что с ней сталось на том свете. Слова старика были исполнены несокрушимой уверенности – будто бы он знал Рихарда Вагнера с пелёнок и до самой его смерти. И будто бы всю жизнь он делил с великим композитором одну комнату на двоих. Нет, мой собеседник точно был не в своём уме. И, тем не менее, было в нём что-то такое магнетическое, что-то, отчего его словам хотелось верить и не подвергать их сомнению.

- Хм, значит вы – поклонник Вагнера, - задумчиво покачал головой старик. – Смею предположить, вы – музыкант?
- Вовсе нет, - помотал головой я. – Так, сочиняю кое-что на досуге. Ничего особенного.
На самом деле, я пытался сочинить оперу, но разговаривать об этом мне как-то не хотелось. Всё-таки моя опера была всего лишь пробой пера, и я ни в коей мере не считал себя серьёзным музыкантом.
- И всё-таки, я думаю – вы человек от творчества.
- Ну, может вы и правы, - усмехнулся я. – Я свободный художник.
- Свободный художник? – задумчиво переспросил старик. – Что ж, это интересно. Свобода – это великая сила; думается, если художник свободен – то это поистине здорово.
- Нет, вы не поняли, - помотал головой я. – Свободными называют тех художников, которые не нашли себе места и лишь примыкают куда-то от случая к случаю.
- Ах, вот оно как, - призадумался старик. – Так что же вы, молодой человек, не найдёте себе этого самого места?
- Да так. Как-то оно у меня не складывается. Поступал дважды в Академию Искусств, но оба раза провалился на экзаменах, - кисло усмехнулся я. – Так что теперь вот и веду такой образ жизни.
-Вот это да, - горячо воскликнул старик. – Это удивительно! Нет, это даже поразительно! Позвольте, я пожму вам руку!
С этими словами он схватил мою ладонь и принялся сильно трясти её обеими руками.
- Видите ли, мой друг, - начал старик, - позвольте мне называть вас так, ибо сейчас я чертовки дружественно к вам расположен; так вот, мой друг, за свою жизнь я прекрасно узнал людей, и отлично знаю, как тяжело они переносят неудачи. Вы – художник, вы дважды всерьёз со всей душой готовились к поступлению, дважды провалились, но, мой друг, при этом вы так и остались художником! Вот что поразительно! Вот где настоящая тяга к искусству! Другой бы бросил это всё и пошёл бы, ну не знаю, работать в зеленную лавку. Или пусть бы даже поступил в Сорбонну – но уже вряд ли бы взялся за перо. А вы всё равно остались художником. Вот, вот в чём кроется самая суть!! Не верьте россказням о талантливых вундеркиндах, которые одним взмахом своей кисти могут открыть перед собой любые двери. Да, разумеется, художник немыслим без таланта, но закалить этот талант невозможно, если идёшь по постеленной тебе ковровой дорожке. Нет, не таков путь художника. Путь настоящего художника – это путь невзгод и лишений. Лишь тогда он сможет добиться для себя поистине народного признания.
- С этим можно поспорить, - покачал я головой. – Многие известные художники шли именно по этой вашей ковровой дорожке и достигли на ней больших успехов.
- Не спорьте, - перебил старик. – Творения этих художников могут висеть на стенах дворцов и картинных галерей, могут стоить баснословных денег, но чего они не могут – так это вызывать возгласов восхищения у простых людей. Простые люди не ходят в картинные галереи, чтоб любоваться творчеством такого художника. Да и богатые сановники – тоже не любуются картинами. Для них это лишь погоня за модой, не больше. Общественное мнение – великая сила. Вот сочло это мнение по каким-то причинам, что такой-то художник велик – и глупые богачи уже готовы на корню скупать его полотна. Но разве любуются они этими полотнами? Ничуть, они любуются только собой; что, мол, это именно им принадлежит столь ценный шедевр. А что сам художник? Его нисколько не заботит, что простым людям дела нет до его мазюкания – простые люди для него чернь. И по-вашему, это настоящий художник?
- История оценивает по результатам, - пожал плечами я. – Даже если кто-то был бездарностью и посредственностью, но история запомнила его как чем-то выдающегося человека, значит, наверно, он всё-таки был чем-то выдающийся. Может быть, это всего лишь такое стечение обстоятельств, но ведь всё же ничего не бывает просто так. Хотя вполне возможно допустить, что кто-то, более чем посредственный, пробился в самые верха, тогда как другой, поистине гениальный, остался непризнан и неизвестен…

   Тут я почувствовал, что уже начинаю заговариваться, и поспешил прекратить свои словоизлияния.
- Поднимите руку, - попросил вдруг старик.
- Что, что?- не понял я.
- Руку поднимите, - повторил он. – Высоко над головой. Ну, вытяните её.
Я недоумённо посмотрел на старика.
- Ну же, - хитро прищурился он.
Я поднял руку, как он и просил.
- А теперь со словами «ну и чёрт бы с ним со всем» резко опустите, - скомандовал старик.
- Ну и чёрт бы с ним со всем! – проговорил я сквозь зубы, и резко махнул рукой. Эта детская шутка меня сильно позабавила.
- Ну ладно, может, я и иду дорогой настоящего художника, - уступил я, - но разве этой дорогой надо идти в наше неспокойное время? Нашу страну раздирает смута, скоро может начаться война, и тогда стране понадобятся не художники, а солдаты. По моему мнению, путь солдата сейчас куда предпочтительнее, и…
- Чушь, - резко оборвал меня старик. – Несусветная чушь! Выбросьте это из головы, молодой человек. Неужели вы предпочитаете музыку Вагнера грохоту военного оркестра? Неужели вы и вправду думаете, что миром правят солдаты? О, вы заблуждаетесь! Разве может обыкновенный солдат почувствовать Красоту? А сотворить её? Нет, поверьте мне, старику, не может – потому что для этого надо ухватить самую суть Красоты, а солдат не дорос ещё даже до понимания самого этого слова. Красота. Красота войны; Красота убийства и смерти; Красота Хаоса. Разве может грубый солдафон постичь всю глубину безжалостности, если ему неведома Красота? Не верьте тем, кто говорит, что войну выигрывают солдаты. О нет, её выигрывают художники. И создают её тоже художники. И те же художники вырисовывают мельчайшие её штрихи и детали. Самые грандиозные войны, самые кровавые и самые затяжные – были лишь своего рода полотнами великих художников. Самые гениальные полководцы и самые мужественные герои; самые жестокие сражения и самые вероломные измены – всё это вышло из-под кисти великих художников. Это они создали всё то, что не под силу вообразить себе даже самому гениальному стратегу. Ведь каждый стратег всего лишь крутится в рамках этой своей стратегии. А рамки-то рисует художник. Да, он рисует, и он же стирает, - громко выкрикнул старик, распаляясь всё больше и больше. Его некрасивое бледное лицо прямо-таки лучилось могучей энергией. – Художник сам создаёт рамки, сам меняет их, и сам всегда может от них отказаться. Для художника стратегия ничтожна – она как нечаянный, по прихоти сделанный ход для стратега. Поверьте, выигрывает не тот, кто умеет играть по всем правилам, и даже не тот, кто овладел искусством их нарушать – вовсе нет. Выигрывает тот, кто сам создаёт правила, неизвестные противнику, а если понадобится – отказывается и от них. Представьте себе игру в шахматы. Там есть определенные правила и каноны, и партию практически всегда выигрывает тот, кто с этими правилами и канонами лучше знаком. Там всё неизменно – поэтому победу одерживает лучший стратег. Но в шахматах, о которых говорю я, в этих своеобразных «шахматах жизни» всё совсем не так, как на деревянной доске. Здесь свои фигуры подчас опаснее, чем фигуры противника. И королей здесь вовсе необязательно уводить из-под шаха – нет уж, пусть постоит он, голубчик, и поймет, что нет таких королей, которых нельзя было бы при необходимости заменить каким-нибудь конем или даже пешкой. А пешка, прорвавшаяся на последнюю горизонталь, - думаете, она обязательно станет ферзём или другой фигурой? Ерунда, иногда бывает гораздо полезнее оставить ее пешкой - пусть балансирует на краю пропасти в назидание другим таким же пешкам. Попробуйте объяснить самому гениальному из стратегов, что вы остались довольны, отдав свою ладью за вражескую пешку. Он посмотрит на вас, как на законченного идиота – ведь он умеет только фантазировать, а настоящего воображения он лишён начисто. Он не сможет представить себе эту ситуацию так, что вы его отдали свою мешающую вам ладью, а за это получили ещё и вражескую пешку! А художник? Настоящий художник легко изобразит это! Попробуйте же, представьте это и вы в своём сознании.
И, вы не поверите, я представил! Великий Художник делает ход и приносит в жертву свою ладью. Нет, тут нет никакой комбинации и нет никакого скрытого замысла. Он просто избавился от ненужной ему фигуры. А вот и сама эта фигура – ладья, я отчётливо представил и её. Это боевой генерал в красивой парадной форме с гордым и благородным лицом. Его грудь украшают многочисленные ордена, его мундир расшит золотом, и окружающая его толпа приветствует своего героя одобрительным гулом. И вдруг, откуда ни возьмись, сквозь эту толпу протискиваются несколько человек в штатском, хватают генерала и начинают выкручивать ему руки за спиной. Герой в смятении: часто моргая, он смотрит на Великого Художника и ничего не понимает. Привыкший мыслить в категориях передвижений в пространстве огромных машинных и человеческих масс, генерал, в своей наивности и простодушии, привык считать, что все и навсегда решат его бронированные армады, уверенно прущие через чужие земли, и многомоторные, набитые десантниками и военной техникой, транспортные суда, идущие по морю под прикрытием изрыгающих огонь эсминцев. И этот наивный человек ни в какую не понимал (да так и не успел понять), как можно было приносить в жертву именно его: такого талантливого, такого неутомимого и неповторимого; как можно было принести в жертву все то, что было создано такими трудами и усилиями...
Я готов был взять кисть и холст и изобразить это – настолько отчётливо такая картина представлялась мне в тот момент. И его, и таких же, как он, и других, совсем не таких же, но так же управляемых волей Великого Художника. Я видел и самого Художника с открытым живым лицом; где-то поодаль от него разворачивалось им самим нарисованное сражение, но Художник смотрел не туда; то действо его уже мало занимало – теперь он оценивающе приглядывался к свежему холсту, делая первые намётки своей будущей работы.
- Вы заставили меня задуматься, - сказал я старику с благодарностью. - Вы словно вдохнули в меня новую силу.
- Вовсе нет, я всего лишь высказал свои мысли, - поправил меня старик. – Я вижу, они нашли в вас отклик, но это потому, что они уже гнездились в недрах вашего сознания. Думаю, рано или поздно вы всё равно пришли бы к пониманию таких вещей, но я искренне рад, если помог вам придти к этому хотя бы часом раньше. Вообразите себе человека, часто заглядывающего в бездну. Рано или поздно к нему придёт понимание того, что и бездна тоже на него смотрит.
- А вы знаете, - сказал ему я, – мне кажется, что тут есть ещё одна стадия. Когда ты начинаешь понимать, что ты с бездной един; что ты и бездна – это одно целое, всеобъемлющее. Я не знаю, как бы это получше выразить словами, просто я вдруг ощутил это, как бы прикоснулся к этому. Вы понимаете меня?
Старика, казалось, мои слова позабавили. Он рассмеялся и дружески похлопал меня по плечу.
- Вот это говорит мне настоящий художник! – торжественно изрёк он. – Вы знаете, я ведь сразу раскусил в вас художника! Да-да, именно так, я понял это, едва завидев вас, едва заглянув вам в глаза. У вас глаза художника, и поверьте моему житейскому опыту – я знаю, о чём говорю. Ваши глаза, такие сине-чёрные, цвета зимней балтийской волны. В них есть сила и нежность, но вместе с тем – если понадобится, они могут отвергнуть все человеческие чувства. Взгляд мрачен, но вместе с тем – за этой мрачностью я вижу задор и неистовый жар.
- Вы думаете? – я покачал головой. – Странно, ещё никто не замечал за мной ничего подобного. Да я и сам не замечал….
- Так всё ещё впереди, - рассмеялся старик. – Вам, простите, сколько лет-то сейчас?
- Двадцать три.
- Хо, всего двадцать три! Послушаем, что заговорят люди, когда вам будет тридцать три! А в сорок три? Совсем по-другому они будут говорить.
- Это всё так нескоро, - вяло отмахнулся я. – И вообще, ну к лешему эти далеко идущие планы, если так размышлять, как вы говорите, то и состариться недолго, а я был бы не прочь ещё побыть молодым.
- Виноват, простите меня, - старик вдруг начал извиняться. – Простите, ведь я уже и забыл, что это значит – быть молодым. Разумеется, молодость и юношеский задор – они стоят дороже всех алмазов Голконды. Но и у молодости есть свои недостатки. Это, прежде, всего недостаток жизненного опыта и как следствие – страх перед неизведанным. Мы с вами говорили о бездне – вы поняли мою мысль и прекрасно развили её, но этого мало. Нужно ещё эту мысль и принять. Вот такие дела, молодой человек. Представьте своим чутьём художника - вот приближается буря. Буря, которой не избежать. Узрите, как густой туман окутывает вершины гор; как темнеют горные пастбища; как испуганно блеют овечки и возбуждённо лают овчарки, загоняющие стадо в хлев. А где в это время вы?... Ощущаете ли вы себя этой надвигающейся бурей, или вы только лихорадочно мечущаяся овчарка? Будете ли вы искать компромисс с овцами, или всё же заставите затрепетать всех окружающих от ваших громовых ударов, обращая живые человеческие души мгновенным электрическим разрядом в жалкую кучку пепла. Что вы ощущаете при мысли об этом?
- Я ощущаю смятение. Страх.
- Что ж, человеку не стоит стыдиться своих чувств, - пожал плечами старик. - Но когда диапазон обычных человеческих чувств беспредельно увеличивается, они вырастают до размеров природного явления и становятся самим Провидением. Если вы вспомните
историю, то увидите, что людей, которым удалось этого достичь, можно пересчитать по пальцам.
- Вы говорите об истории человечества? - спросил я.
- Я говорю об истории человечества, - согласно кивнул старик, - поскольку об истории богов мне неизвестно ровным счётом ничего. Зато я разбираюсь в искусстве. И вот я спрашиваю вас, как ценитель художника, способны ли вы нарисовать то, о чём мы с вами только что говорили?
- Хех, - усмехнулся я и мечтательно задрал голову. На кронах деревьев ещё красовалась жёлтая листва. Всё так же весело чирикали воробьи, дружелюбно лаяли собаки, а небо надо мной так и оставалось кристально-чистым и безмятежным. Но каким-то неведомым доселе мне чувством, наверно – тем самым чувством художника, о котором говорил старик, я вдруг ощутил дуновение холодного морского ветра, продирающего насквозь, услышал могучие раскаты грома и почувствовал, как серые измождённые лица людей озарились вспышками небесных молний. Под безумствующим дождём и ветром падали наземь огромные засохшие деревья парка и землю наполняла влага. Да, это бесспорно было разрушение, но унося былое – старое, давно изжившее себя, оно приносило что-то новое, ещё неведомое, но столь желанное, полное новых надежд. Грохотала буря, и выл ветер, но я видел детей, выбегающих из домов прямо под дождь, я слышал крики матерей, призывавших их немедленно вернуться, но дети не слушали – они подставляли струям небесной влаги свои беззаботные радостные личики, смеялись и носились гурьбой прямо по лужам….

Я открыл глаза. И снова увидел всё то же небо, вдохнул всё тот же воздух, но только теперь они олицетворяли собой не спокойствие и безмятежность, а скрытую тревогу. Осень уже не внушала мне уверенности и умиротворения, напротив – она нагоняла тоску и набивала оскомину. Умиротворение ушло, его сменило сковывающее душу оцепенение. Нужна была буря, та самая буря, которая пригрезилась мне только что; буря, которая смоет и сметёт всё это наносное и бутафорское.
И внезапно ко мне пришло озарение – буря, которую я только что видел и ощутил, пришла не с Запада и не с Востока, не с каменистых берегов Балтийского моря и не со снежных отрогов Альпийских гор; вовсе нет – эта буря шла из меня, всё это время она была во мне. И у бури было имя. Моё имя!! Я и был этой бурей!
- Понял, понял! – вскричал я. – Чтобы ощутить себя бурей, надо понять, почему ты – буря. Понять, отчего в тебе гремят раскаты грома, отчего безумствуют в тебе ветер и дождь, отчего ты заволакиваешь тучами ясное небо. Понять - почему ты велик. Но и этого мало. Нужно понять, для чего ты делаешь это. Осознать свою цель. Увидеть свою судьбу. «Для чего я велик?» - вот тот самый вопрос, на который надо найти ответ.

Тут я почувствовал, что меня уже понесло, и резко осёкся. Мой взгляд встретился со взглядом старика. Он смотрел на меня любовно и заворожено, раскрыв рот и выпучив глаза. Словно тонкий ценитель живописи, неизвестно каким ветром занесённый в захолустный краеведческий музей, и увидевший там истинный шедевр живописи.

- Я поражён. Просто поражён, - буквально проворковал старик. – Теперь дело за малым: осталось только нарисовать это всё. И сделать так, чтоб этим шедевром любовались не вы один в своём сознании, а миллионы, слышите – миллионы окружающих вас людей. Скажите мне, мой юный друг, вы нарисуете такую картину?
- Утвердительно отвечу, лишь тогда, когда картина будет готова, - рассмеялся я. – Но знаете, мне кажется, я на такое способен. И если у меня хоть что-то получится, то я по праву смогу назвать вас своей музой.
- Славно, - улыбнулся мой собеседник. – Давно меня не называли музой. А вы молодец, умеете польстить старику.
- Да какая уж тут лесть, - пожал плечами я. – Вы, действительно, подобно музе пробудили во мне новые мысли и идеи.
- Очень рад, если это так, - заулыбался старик. – Однако позвольте на этом с вами попрощаться. Я, видите ли, увлекаюсь цветоводством, и сейчас меня ждёт моя оранжерея. Эти цветы – такие капризные, и они терпеть не могут никаких опозданий.
- Забавно, - покачал я головой, пожимая на прощанье руку старику. – По разговору с вами, я мог бы подумать, что вы профессор, но уж никак не садовник.
- А я и есть профессор, - весело отозвался старик. – Профессор Воланд, магистр филологии. Просто я уже давно оставил научную работу и целиком посвятил себя своей оранжерее. Что уж поделать – цветами я любуюсь гораздо больше чем людьми. А как зовут вас, молодой человек?
- Адольф, - учтиво поклонился я. – Адольф Гитлер.
- Хорошее имя для художника, - поощрительно отозвался старик. – Ну что ж, Адольф Гитлер, жду от вас замечательной картины. Верю, у вас всё получится.
   И повернувшись ко мне спиной, профессор Воланд бодрой походкой зашагал по заваленной опавшей листвой аллее. Я смотрел ему вслед до тех пор, пока чёрная фигурка не скрылась за поворотом. Неожиданно мне в лицо ударил порыв холодного ветра. Я поймал себя на том, что даже не поморщился. Откуда-то издали до меня отчётливо донеслись низкие, но вместе с тем необыкновенно душевные и величественные звуки контрабасов и контрафаготов, и я узнал в них вагнеровского «Зигфрида». Задрав голову, я посмотрел на небо, и увидел, что по нему поплыли первые тучи.

КОНЕЦ